Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности] - Михаил Ахманов

– Да будет милостив к тебе Коатль, - пробормотал Дженнак. Яшмовый шарик под его сердцем нагрелся еще сильней и трепетал теперь в мерном пульсирующем ритме; стиснутый костью доспеха, он будто стремился вырваться на свободу. Оживает?.. - мелькнула мысль у Дженнака. Возможно… Ведь Че Чантар сказал, что придет к нему необходимое умение, придет с великой бедой или с великой радостью, с напряжением чувств, когда станут они словно упругая кожа на рокочущем барабане… И еще сказал, что каждый должен принять свой груз страданий и счастья. Счастья Дженнак не испытывал, но горя было через край, и знал он, что будет его еще больше.

Лестница была завалена мертвыми телами, как некогда валы Фираты, и на каждого погибшего одиссарца приходилось по десять-двенадцать тасситов. Не так много, но и не так мало, учитывая, что бились они с отанчами, храбрейшим из степных племен, где отроков вскармливали с ножа, где спали в обнимку с топором, а вместо шелков любви стелили кошму из волос убитых врагов. Теперь пятьсот отанчей отправились в Чак Мооль - как и лучники кодаутов, сраженные одиссарскими стрелами; их трупы устилали площадь, что тянулась к морю. Глядя на нее с вершины утеса, Дженнак заметил, что она наполняется людьми, мужчинами и женщинами, что скользили подобно теням вдоль высоких насыпей и обложенных камнем склонов, еще не решаясь выйти на середину. Их было много - сотни, если не тысячи, - и каждый держал палицу, пращу или иное оружие, из тех, что найдется в самом мирном хогане.

Сердце Дженнака преисполнилось надеждой. Кажется, Цолан не желал взирать с равнодушием и страхом на гибель его воинов, и миролюбие майя имело свои границы. Но что удалось бы им сделать? У их причалов покачивались боевые атлийские галеры, а "Хасс", могучий грозный "Хасс", уже пошел на дно… Впрочем, на галерах были лишь гребцы, да мореходы, да стрелки при громовых метателях, и ни единого солдата - ведь флот вез тасситское воинство, а не атлийское.

Рискнут ли атлы высадиться, коль их союзникам ударят в тыл? Пожалуй, не рискнут, решил Дженнак. Тридцатью метателями Цолан не сокрушишь, а гребцы в рукопашном бою стоят не больше горожан с их дубинками и веревочными пращами. Но тут он заметил, что цоланцы стали подбирать оружие своих погибших воинов и луки кодаутов, и что толпа становится все гуще, колыхаясь, как темное облако, между причалами и откосами холмов. Вдруг над одной из галер взметнулось пламя, раздался грохот, будто от взрыва огненного порошка, но дальнейшего он рассмотреть не успел - под натиском атакующих толп люди его отступили с террасы к входной арке.

Их оставалось семь или восемь десятков, и они все еще держали строй, бросив застрявшие в трупах копья и отбиваясь секирами и клинками. Место Уртшиги занял Амад, и теперь они с Ирассой, как два телохранителя, то прикрывали Дженнака щитами, то парировали назначенный ему удар, то рубили сами, один топором, другой - изогнутым острым мечом. Дженнак больше колол, чем рубил, посылая клинки в грудь и в горло тасситских воинов, и каждый его выпад завершался предсмертным хрипом: кровавый фонтанчик выплескивался из разинутого рта, глухо звенел о камень выпавший топорик, стеклянел взгляд, бледнело лицо… Сегодня он убил многих, столь многих, что будут они надежной опорой мосту из радуги, когда поведет он своих одиссарцев в Чак Мооль.

Но сейчас над ними еще простирались своды храма, темные, как грозовое небо. Огромный зал был сумрачным и прохладным, в стенах его таились ниши, кое-где разливался дрожащий свет жаровен и масляных ламп, ребристые опоры уходили вверх, завершаясь полукругом арок, державших всю чудовищную громаду верхних ярусов. Изваяния Кино Раа стояли посередине, шесть монументов, каждый в двадцать локтей; стояли на отшлифованных базальтовых кубах вполовину меньшей высоты. Проходы между их пьедесталами были довольно узки, и казалось, что Шестеро держат совет, возвратившись из дальних странствий; обращенные лицом друг к другу, они устремляли взоры вниз, на ступени, что вели в первую из пещер.

К этому каменному кольцу добралось человек тридцать. Остальные воины Дженнака, и молодые жрецы, и стражи святилища, и сказитель Амад Ахтам, сын Абед Дина, остались на залитой солнцем и кровью террасе, и у входа в храм, не имевший ни дверей, ни иной защиты, и на полу, на дороге, что вела от входного проема к собравшимся в круг богам. Сюда Дженнак принес Ирассу, с обломком дротика, торчавшим в животе; дротик засел глубоко, ушел под панцирь ядовитой змеей, и жизнь юноши таяла, как догоравшая на рассвете свеча. Но он не стонал и находился в сознании, лишь губы сделались белыми, а глаза потемнели. Похоже, тасситское острие пробило позвоночник, ибо Дженнаку чудилось, что ноги Ирассы безжизненны и болтаются как два набитых песком мешка. Но руками он шевелил и даже пытался что-то сказать.

Тасситы отхлынули. Казалось, торжественный полумрак и величие храма устрашили их; хоть боги стояли спиной ко входу, но видели все - и кровь, и смерть, и творимое непотребство. Видели кучку защитников у своих ног, видели атакующие орды, видели трупы, лежавшие на камнях, и среди них - Амада Ахтама, певца, не допевшего песни свои, мечтателя, чей поиск мудрости и справедливости прервался смертью. Но, быть может, он обрел их в своем последнем бою? Мысль об этом утешала Дженнака, но яшмовый шар пульсировал все сильней, будто билось в груди у него два сердца, переполненных горем утрат и печалью вечной разлуки.

Опустив Ирассу на пол между лестницей и статуей Арсолана, он склонился к нему. Ирасса глядел на лик солнечного божества, величественный и немного грустный, а бог взирал на него с сожалением и скорбью, как бы говоря: потерпи, воин! Страдания и муки смерти преходящи, потерпи! Скоро ты будешь там, где нет ни битв, ни врагов, а один лишь покой да мосты из радуги и тропинки из лунного света. Потерпи!

Губы Ирассы шевельнулись.

– Буду… ждать… - разобрал Дженнак. - Буду… ждать… Ты… меня… отведешь… господин…

– Не жди, - Дженнак коснулся его лба, влажного от предсмертной испарины. - Увидишь дорогу и свет - этот свет для тебя, балам, свет для праведных и верных. Серебряный лунный свет, как ночью в море… Ступай к нему… - Он помедлил и добавил: - И не бойся, сын мой!

– Не… не боюсь… Просто… буду… ждать… - упрямо прошептал Ирасса. - Ждать… тебя… хоть… сто лет… И пусть… пусть заберу я… заберу я в Чак Мооль… все горе, что суждено тебе…

Зрачки его дрогнули и застыли.

Дженнак поднялся, обогнул изваяние Арсолана и бросил взгляд на входную арку. Она вырезала низкий широкий овал в небесной синеве, и плыли в нем облака, и сияло солнце, еще не достигшее зенита, но День Керравао - черный день! - близился к концу. Ирасса был мертв, и были мертвы Уртшига, Амад и Пакити, а с ними без малого триста бойцов, сгоревших вместе с "Хассом" или принявших смерть в святилище; и душу Дженнака переполняла скорбь. Верно сказано: дорога кинну - дорога печалей и расставаний, путь утрат и потерь!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});